Я постоянно читаю, недавно прочла Кафку "Замок", потом Филлип Дик "Лейтесь слезы"(кстати, рекомендую к прочтению), перечитала его же "Бегущий по лезвию", сейчас читаю Дино Буцатти "Татарская пустыня"...
Учебник по философии.... По психологии... ну кооче не художественную.. а так. читаю Бриллиантовую коллекцию от КМ , все таки стыдно не знать классиков!
Современные,модерновые книги-это,бесспорно,хорошо.Но мне еще нравятся старинные книги.К примеру,сейчас я изучаю французский язык по учебнику 1901 года,выпущенному в Париже.Он предназначен был для французских детей шести лет и представлял собой прекрасное пособие по грамматике.На каждую тему представлены прекрасные вендетки,а на страницах книги изображены красивые гравюры.А главное-простота в изучении языка для тех,кто с ним близко не сталкивался. А ник мой появился тоже в связи со старинной книгой 1898 года. Немецкий роман ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ,написанный Александром Бароном фон Робертсом.
Я вообще считаю, что после символистов и декадентов литература приказала долго жить. Не понимаю, как можно читать Кафку и прочих абстракционистов-постмодернистов-эксгибиционистов:) Современная dark literature, на мой взгляд, должна следовать канонам, разработанным По, Эверсом, Акройдом и другими признанными корифеями жанра. Чтоб не быть голословным: накопал в сетях небольшой рассказец, на мой взгляд - неплохой. Рубиновое сердце. На части душу рвёт бессилья крик Мы над бездонной пропастью застыли О, как мы друг без друга раньше жили Продлись же, Вечность, хоть ещё на миг! Тэм и Йовин.
Cолнце ... солнце садится за крыши домов, окрашивая небо жертвенным вином заката, и мне из моего окна видна кисея облаков, простёртая над горизонтом. Я люблю эти вечерние часы – кажется, сейчас весь мир ненадолго очищается от скверны, обретая кристальную чёткость, и даже тени рельефнее выделяются на складках выцветших гардин моего скромного обиталища. Железные когти боли ослабляют свою хватку, и я сам становлюсь тем, кем был ... о, так недавно и так давно! Я беру со столика ампулу и медленно выливаю её содержимое в бокал вина. Мой врач пока добр ко мне, равно как и домохозяин – благодаря им мои вечера светлы и покойны, а большего я и не желаю. Пусть за окнами стынет ноябрьская тишь – осенние вечера долгие и никто не мешает мне наслаждаться каждым из них. В моей душе больше нет ненависти, злобы, гнева; реки слёз и морфия давно смыли их, и теперь я безмятежен, лучи заходящего солнца осияли алтарь моего храма. Да, ныне он пуст – мне нечего возложить на пурпур и золото, но он помнит и фимиам, что струился перед ним когда-то, и драгоценную мирру, что я лил, как воду, и тяжёлые смолы Азии. Но дары мои были отвергнуты из-за своей чрезмерности, и мне остаётся возложить на тлеющий жертвенник лишь ... только лишь – Рубиновое Сердце! Моя единственная драгоценность, мой чарующий яд, надёжнее морфия и вернее кураре, незабываемое, вечно сияющее Рубиновое Сердце! Я снова вижу тебя в тенистых садах Ниццы, средь миражей Флоренции и в блеске Эпсома, ты всегда была со мною, моя услада, о, алый и золотой сок виноградной грозди! Я обращаюсь к тебе из глубин, из беззвездного мрака, из пламенеющего уединения, из ледяной антарктической темницы – к тебе, свет, к тебе, ангел. И я ласкаю твой профиль дрожащими пальцами – твои черты, запечатлённые на рдяной глади камня. Ты ли подарила его мне? Или я извлёк его из трепещущей груди, как ацтекский первосвященник? А возможно, что оно, танцуя, спустилось к нам с небес, из сферы неподвижных звёзд? Но ты говоришь – и я вижу... ... Мы кружились с тобою в пьянящем танце, и аромат гелиотропа сливался с благоуханием твоего тела. Арабески платья жили своею отдельною жизнью, и тёмная киноварь бархата так идеально оттеняла молочную, лунную белизну твоей кожи. Ты была задумчива и, сняв с тонкой шеи золотой анкх – символ возрождения для будущего, провела им над моим воротничком. Я чувствовал сладостную боль, когда тёплая струйка крови чертила свой путь по белизне сукна и твой нежный язычок подхватывал солёные капли... А музыка томила, чарующе-дикая венгерская рапсодия сводила с ума, и ты прижималась ко мне, следуя ритму танца. Затем ты проводила остриём анкха уже по своей коже, и я видел, как рвалась она под золотым жалом. И жадно глотал горячую алую влагу, благоуханную и хмельную, как вакхическое зелье. Ты что-то говорила улыбаясь, но я не слушал твой немецкий – я видел перед собою только застывающую карминную дорожку на атласе твоей кожи. И мы были только вдвоём – и в тростниках Египта, среди пантер и буйволов, и на площадях Эдо у подножья пагод и дворцов, и в снегах Петербурга ... куда ещё нас приводил сладкий, как тлен, гений опиума? Я, привыкший брать положенное мне, как Цезарь, я крал время, как последний вор – печать неизбежности лежала на каждой нашей встречи, но ... нити золота и пурпура связывали наши сердца, когда ты читала наизусть своего Гейне или играла на клавесине забытые баллады – в чаду свечей и в аромате восточных благовоний я преклонял колени пред тобою, как добрый христианин перед распятьем. И твой особняк близ Вестминстера был для меня кафедральным собором любви, а мой дом за Гайд-парком – холодным склепом. И в небесах, вместо Луны сияло нам обоим только одно - Рубиновое Сердце, лишь для нас двоих. Его свет был со мною в любой гостиной, в театральной ложе и в моей спальне, когда я мёрз от одиночества на шёлковом льду своей постели, считая минуты до следующей встречи с тобою. Но ты не могла долго оставаться в Лондоне – кажется, твой муж, огромный как Левиафан, биржевой маклер, должен был увезти тебя в Гамбург. Увезти моё Рубиновое Сердце прочь, во мрак неизвестности, увезти драгоценность, не принадлежащую ему – он хотел украсть тебя у меня!
Продолжение: Я не находил себе место несколько томительных вечеров – о, как длинны они были! – пока не получил от тебя коротенькую записку, немного строк на форзаце Бодлеровских «Fleurs de Mal». Я был сам не свой – медлительным, как улитка, казался мне чистокровный скаковой конь, когда я мчался через погасшие кварталы Вест-Энда навстречу своей судьбе, и огненные змеи сплетались в дикой пляске – так отражались в моих глазах газовые фонари и светильники кэбов. Ты стояла у решётки Риджент-парка – изящный чёрный силуэт на фоне ещё более чёрного каменного кружева, бесплотная тень среди облетевших стволов на влажной траве. Я видел только бездны твоих глаз – сквозь густой вуаль жгли они, словно костры инквизиции, возжённые во славу Предвечного, и – под пушистой горжеткою – розовый шрамик. Золотой анкх дрожал в твоей руке, на алом, как кровь, шёлке перчаток. Губы... эти лепестки нерасцветших роз ... я до сих пор помню их упоительный вкус, не дающий насыщения – но в тот дымный вечер они пахли кровью. И под алебастровой пудрою кожа была бледнее лунного света, что скупо струился на наши фигуры, облекая в плащи теней. И я понял тебя без слов – ты препоручала мне, мне одному – своё Рубиновое Сердце, сокровище ценнее всех благ земных и небесных, дороже отпущения грехов и места в раю у ног Создателя! Смел ли я надеяться на такую милость – я упал к твоим ногам, на каменные плиты, и целовал подол твоего платья, орошая его безмолвными слезами. Да, тысячу раз да – я был счастлив в эти минуты, счастливее всех земных царей и духовных владык – я, склонённый перед тобою, мой единственный ангел, моя небесная кровь, моё Рубиновое Сердце! И ты улыбалась мне так светло и ласково, будто не покидала меня, а лишь шутила, будто не подымалась меж нами несокрушимая преграда, и твои слова ... навсегда отпечатались в моём сердце огненными литерами – нежный звенящий голос и рейнский, старовестфальский акцент, когда ты произнесла, как иные возносят молитву: - Warte auf mich. - Ja, mein Herz... – прошептал в ответ я, неуловимым движением вонзая анкх в голубевшую под тонкой кожей артерию – я знал, куда бить. Ты по-прежнему улыбалась, пока тускло блещущий в холодном свете поток размывал твоё тепло, теряясь во мраке платья, отягчая эти складки китайского шёлка и капая на парковые камни. Когда твои ноги ослабели и тело повисло на моих руках, безвольно тяжелея, я бережно положил тебя под старый вяз и запечатлел последний поцелуй на остывающих лепестках губ. Теперь твоё лицо казалось ещё белее по контрасту с быстро застывающей кровью на шее и плечах; её последние капли влажно багровели на раскрытой ранке, как несказанные слова на твоих безжизненных губах. Я нежно слизал их, чувствуя такое далёкое тепло, ещё бьющееся в глубинах твоего тела. Вот сердце ... я слушал его утихающий голос ... оно стукнуло ... ещё ... и ещё ... глуше ... чуть слышно ... и – ... Тишина. Да, твоё настоящее, живое сердце остановилось. Я своей волей прекратил его стук, но - твоё Рубиновое Сердце вечно останется со мною, молодое, горящее алой кровью, то, что ты сама мне подарила. Я не крал ничего. Моя гордость была умиротворена. Теперь я спокойно смотрел на неподвижное тело в густой тени – это ведь была не ты! И пусть этот биржевик-Левиафан забирает его – он может владеть мёртвым телом, но Рубиновое Сердце он не назовёт своим никогда! Ты ведь отдала его мне! Я радостно, как ребёнок под Рождество, рассмеялся и накрыл труп своим плащом. Тлен к тлену, meine Liebe, а вечность – к вечности. И я пошёл прочь – теперь твоё Рубиновое Сердце ярче легиона звёзд светило для одного меня... одного в целом мире! И теперь у меня есть раствор морфия, церковный кагор 1870 года (я до сих пор люблю тонкие вина), и каждый вечер, после заката солнца я вновь и вновь обращаюсь к тебе – ведь ты меня до сих пор любишь, ты, отдавшая мне свою жизнь, доверившаяся моим рукам? Ответь, не томи – ведь здоровье моё подорвано изгнанием, боль сжимает моё сердце всё сильнее с каждым днём. На календаре века и на календаре моей жизни с каждым днём всё меньше листков – мне не пережить этой мрачной, холодной, такой одинокой без тебя зимы. Warte auf mich – сказала ты мне в ту далёкую ночь – и я до сих пор жду. Придёшь ли ты, чтобы снова увидеть золотой свет своего Рубинового Сердца – или обманешь измученную ожиданием душу? Но что бы ни было – я верю, мы с тобою снова встретимся в озарённом свечами зале, и смуглый мадьяр вновь заиграет искристую рапсодию, и алый бархат твоего корсажа напомнит мне о нашем тайном Рубиновом Сердце. - Warte auf mich. - Ich erwarte dich, mein Herz...
Неужто возникли траблы с авторством, солнце? Ну, чтобы сомнения больше не мучали ни одну нежную душу, предлагаю вниманию почтеннейшей публики еще одну вещичку - декадентскую такую сказочку в духе незабвенного О. Уайльда. Цветок асфодели. Недалеко от Парижа бежит по камням маленький ручеёк, весело журча, играя многоцветием брызг. В незапамятные времена люди перегородили его прочною заслонкою так что образовался небольшой прудик с округлыми стенками, поросшими бархатным мхом. Со временем по сырым берегам пруда взошли целые заросли всевозможных цветов, а поверхность воды покрыли хитросплетения элодеи и, поближе к камню, нежная рясочка. Под знойным июльским солнцем, орошаемые свежей водой, цветы были изумительны! Среди могучих серо-зелёных волчецов и тёмно-изумрудной яснотки эффектно выделялись салатные листья лопуха, дающие тень фантастическим венериным башмачкам и ятрышнику, гордо пламенели мужественные адонисы и пылкие маки, лютики и саранки слепили глаз солнечными оттенками, но… Королевой зарослей была алая роза. Этот год стал удачным для неё: семь восхитительно горящих юной кровью цветков распустились на её стеблях. Трудолюбивые пчёлы, хозяйственные шмели, расфранчённые бронзовки и изысканные мотыльки вились над Царицей целыми днями, восхваляя её. Соловей по ночам насвистывал в её честь сонеты, канцоны и проникновенные элегии на рассвете. Старый боярышник, возвышающийся над кустами, растроганно качал своею покрытою листьями верхушкою… А у самого замшелого бережка, в мелкой, насквозь прогретой лучами солнца воде среди тины, в окружении жаб и лягушек выросла водяная лилия. Вначале она просто радовалась жизни, нежа корешки в тёплом иле и упиваясь светом. Но вскоре новенькую заметили с берега. - Послушай, леди, какой ветер занёс тебя в наши края? – засмеявшись, крикнул Лопух. – И откуда у тебя такие отвратительные огромные листья? Ведь в воде они даже тени не дают! (Он комплексовал из-за своей неказистой внешности и лелеял надежду, что Роза пленится его острословием). - Фи, милочка, у тебя даже нет колючек! – фыркнул Волчец. – Эдак тебя любой слизень подпортит! - И как она живёт в этой сырости? – удивлялась Сарана. – Там и загнить недолго. Когда негодующий хор цветов смолк, малышку удостоила вниманием Роза. - Не переживайте из-за этих болтунов, мой ангел, - нежно пропела она. – Вы не хуже прочих, и если выбрали себе для жилья и соседства столь странное место, мы на Вас не в обиде. Солнца хватит всем. Но если Вы вздумаете цвести и благоухать тут ярче и красивее меня… - и Роза расправила свои длинные блестящие шипы. Крошечная водяная лилия не понимала слов Царицы. Как можно, думала она, быть красивее? Что сравнится с живым огнём этих пышных цветов, с этими прихотливо сложенными лепестками, с их бархатистой свежестью в окружении готически-тройных упругих листьев? И малышка лишь ниже опускала гибкий стебелёк, по которому в воду беззвучно падали росинки как капли слёз. Над её головкою не танцевали в солнечных лучах радужные бабочки; птицы не славили её имя в утренних и вечерних песнях. Лишь комары и мошки толклись над нею дни напролёт, а по ночам водяная лилия дрожала, внимая жабьему хору, и по временам ветер доносил из лесу глухой стон сыча. Даже водомерки и вертячки брезговали широкими округлыми листочками и только холодные скользкие лягушки грелись на них. Но вот однажды прохладным утром водяная лилия обнаружила у себя на стебельке бутончик. Он был такой маленький, гладкий; через его светло-зелёные чешуйки нежно белели зародыши лепестков… По сравнению с кричаще-жёлтыми соцветиями Очанки или с последним пламеневшим цветком Розы он выглядел более чем скромно. Сначала этот бутон и вправду никто не заметил. Все превозносили опадающие киноварным дождём лепестки Розы, увлажнённые по-осеннему свежей росой. А бутон тем временем набухал: заключённому в нём цветку было тесно и он рвался наружу. Юной водяной лилии отчаянно хотелось зацвести, но она помнила угрозы Царицы, и лишь прятала бутончик под сень своих широких листьев. Так прошла осень. Настала зима и все растения уснули. Под Парижем весна наступает рано. Уже в начале февраля потеплело настолько, что самые смелые цветы – их зовут Пролесками или Галатеями, осветили заросли нежно-голубым неярким сиянием. Когда прогрелся пруд, бутончик лилии с наслаждением сбросил побуревшие за зиму чешуи, и девственно-белые лепестки с тихим блаженством развернулись. На каждом из них дрожала переливаясь капелька влаги, жёлтенькие тычинки-стаминодии сияли как отражение весеннего солнышка, чьи ласковые лучи просвечивали цветочек, делая его похожим на очаровательную грёзу, олицетворение непорочности.
Продолжение Малютке так хотелось внимания, участия, тёплых дружеских чувств со стороны обитателей зарослей. Ведь цветочку в природе отпущено так мало : пара дней – вот и вся его жизнь, и наша лилия грезила услышать над собой басовитое гудение или тихий шелест дружеских крылышек. Но воздух был ещё холоден для пчёл и мотыльков, и они не покидали своих уютных постелек среди опавших листьев. Лишь жирная Бронзовка сидела на ветке Розы и, проткнув её хоботком, сосала вешние соки. В заросли вошла девушка – чудесная девушка с золотисто-пепельными волосами, серыми глазами и матовой кожей. Барышня была печальна. Увидев голые стебли Розы и отцветшие Пролески, она горестно прошептала: «О боже! Сейчас не распускаются цветы! Слишком холодно! Что же я принесу Ему?» «Меня!» - не зная почему воскликнула водяная лилия, повернув цветочек к гостье; малышку тронула тихая грусть Девушкиных слов. Роза была в ярости: кому-то подарят эту бледную немочь вместо её роскошных цветов! «Убей зазнайку!» - повелела Царица Бронзовке, и та понеслась прямо к цветку. Но девушка уже осторожно сорвала его, щелчком отбросив наглое насекомое в пруд, где продажную Бронзовку моментально сожрали вечно голодные водомерки и вертячки. Девушка нежно поцеловала водяную лилию. «Ты такая красивая, - сказала юная леди. – Ты пахнешь свежим ветерком с пруда, весной и жизнью. Ты такая чистая, славная и застенчивая, что Он будет рад получить тебя в дар. Ты напомнишь Ему о жизни гораздо лучше этой чванной гордячки Розы». Маленькому цветочку ещё никто не говорил столь поэтичных и правдивых слов восхищения, и от истинного счастья одна капелька чистой влаги, задрожав, скатилась с лепестка на щёчку барышни. Это был ответный поцелуй благодарной водяной лилии. Они пришли к Поэту. Поэту, который уже несколько лет был тяжело болен и не выходил на воздух. Теперь он еле подымал голову с подушки ; но стихи, ещё выходившие из-под его пера были по-прежнему свежи, ярки и полны биением жизни. «Цветок асфодели! » – сказал он, взяв в руки водяную лилию и продолжил:
В мечтаньях глядит водяная лилея Из моря на свод голубой. Ей месяц привет посылает лучами Со светлой любовной тоской.
И к спящим волнам она никнет головкой, Стыдливой тревоги полна. Но снова печального бледного друга У ног своих видит она. И Поэт вспомнил свою юность, беспечные забавы весёлых друзей, первое нежное чувство – всё это пробудил в нём скромный цветок. И когда он прижал лилию к своему лицу, она задрожала от восторга. «Цветок Стикса, - тихо сказал Поэт. – В Аиде, куда я скоро отправлюсь, вечно цветут поля твоих собратьев. Ты – прощание с Жизнью, мы принадлежим уже Иному Миру». Он велел поставить цветок в бокал синего стекла на тумбочку и до последней минуты любовался расцветшей Асфоделью. А когда пришло время и перо выпало из охладевшей руки, на Монмартре похоронили автора «Лореляй», «Книги Песен», «Романцеро»; человека, вписавшего своё имя в Поэзию золотыми буквами. В его гробу целомудренной белизной сиял цветок скромной водяной лилии, верившей в счастье.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 1
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме